Продолжаем разговор о научно-фантастическом кинематографе, начатый кандидатом технических наук Анатолием Птушенко и дважды Героем Советского Союза, летчиком-космонавтом СССР, кандидатом технических наук Георгием Гречко («СЭ» №7)
Польский писатель-фантаст Станислав ЛЕМ отвечает на вопросы нашего корреспондента Валерий БОРЩЕВА.
ИНТЕРЕС зрителей к научной фантастике сегодня высок и неоднозначен. Статья кандидата технических наук Анатолия Птушенко тому подтверждение. Анализируя дискуссии вокруг произведений этого жанра, в частности дискуссию в нашем журнале о фильме «Солярис», можно условно выделить три типа зрителем, поклонников иаучно-фантастического кинематографа.
Первым тип — это люди, которые ожидают от научной фантастики анализа актуальных проблем современного общества в особых, экзотических, невероятных условиях. Фантастическая условная ситуация, полегают они, способствует более свежему восприятию сегодняшних проблем. Втором тип зрителем обладает остро развитым иррациональным чувством, интересом к неразрешенным и неразрешимым загадкам жизни. В научной фантастике они видят способ прикоснуться к «тайнам бытия», «заглянуть в бездну», совершая, однако, это путешествие к «тайнам» в понятных условиях и желая увидеть «бездну» более или менее узнаваемой. Для них важнее всего в научной фантастике удовлетворение своего «иррационального интереса». И вот, наконец, третий тип кинозрителей. Их ориентацию условно можно назвать технократической. Они считают, что научная фантастика должна заниматься действительно научными проблемами будущего. При этом ими оспаривается лозунг «Человек — мера всех вещей» и что все в мире создано для удовлетворения его потребностей. Какой из названных трех типов поклонников фантастики вам ближе?
— Поскольку проблемы будущего как эмбрионы содержатся уже в настоящем, то вполне естественно, что, когда пишут о будущем, помещают под микроскоп настоящее. Такой подход к научной фантастике может быть, по моему мнению, ценным. Поэтому я могу солидаризироваться с читателями, зрителями первого типа (по вашей типологии). Что же касается тех, кто испытывает голод по иррациональному и хочет его насытить научной фантастикой, то их позиция мне чужда. Я понимаю, что очень многие люди ощущают голод по «тайне», но я, со своей стороны, считаю разум в принципе способным справиться с каждой тайной. Правда, не сразу. И задача эта нелегкая. Реальный мир, реальная вселенная содержат в себе достаточное количество неразрешенных загадок, чтобы добавлять к этому еще те, которые, исходя из иррационального подхода, разум никогда не преодолеет.
Теперь о читателях и зрителях, занимающих «технократическую» позицию. Технократической я называю такую позицию, когда примат оставляется за владением вещами (процессами, явлениями) и тем самым подчиняет людей этому владению. При таком подходе люди являются слугами технологии. Думаю, что должно быть наоборот. Технология (насколько это возможно) должна быть подчинена людям.
Позиция А. Птушенко не кажется мне последовательной позицией технократа. Правда, я тоже считаю, что Андрей Тарковский в кино интерпретировал «Солярис» по-своему, не вполне согласно моему пониманию повести. Повесть, с моей точки зрения, говорит более или менее следующее: познание (разрешение загадок, здесь космических) ставит человеку препятствия, нередко настолько трудные, что как будто бы и совершенно непреодолимые. Несмотря на это, в конечном счете человек не отступает, не сходит с дороги, даже если сегодня не видит надежды на разрешение загадки, над которой бьется (поэтому, конечно, герой «Соляриев» решает остаться на этой планете, на исследовательской станции). И все же я думаю, что с такими читателями, как Птушенко, я в конце концов смог бы договориться: возможно, расхождения у нас в акцентах, которые ставятся на отдельные ценности научно-технической цивилизации. Я не считаю, что ожидание от научной фантастики проблем типично футурологических, которые я настоящем еще не проявляются или выступают в нем только эмбрионально, обязательно связано с технократической позицией. По отношению же к той технократической позиции, о которой я выше говорил, испытываю нескрываемую враждебность. Однако высоко ценю усилия, прилагаемые к обдумыванию таких проблем, которые могут быть проблемами завтрашнего дня. Следует, правда, подчеркнуть, что выбор высших ценностей цивилизации не является легким, поскольку каждый, кто участвует в такой дискуссии, считает, что он защищает интересы человека. Но ведь нет программ, которые бы в открытую провозглашали, что они нацелены на человеческое несчастье и нищету. Даже те, кто хотел бы уничтожить науку и технику, утверждают, что именно это осчастливит человека. Как известно, этот очевидный нонсенс имеет своих глашатаев.
— Однако число людей, ищущих в научной фантастике удовлетворение иррационального интереса, велико, и большинство их них — материалисты по убеждениям. Видимо, этот факт отражает какие-то процессы.
Да, конечно, у одних — это просто интеллектуальное кокетство, у других — реакция на стремление науки к монополии в объяснении мира и человека, а третьих не удовлетворяют объяснения многих сложных явлений природы, которые дает наука, точнее, ее популяризаторы. Отсюда взрыв интереса ко всякого рода загадкам, гипотезам о космических пришельцах и т. д. Они хотят чего-то необычного, «чуда». Однако это чудо им хотелось бы видеть в понятном материально-техническом выражении. Это напоминает ситуацию из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита», когда Воланд в варьете демонстрирует свои «номера», а конферансье Бенгальский спешит объяснить публика, что все это фокусы, гипноз, магнетизм и т. д. Публика не знает толком, что такое гипноз, магнетизм, но, услышав привычные пометив, успокаивается. И есть такие поклонники научной фантастики, которые хотели бы видеть в ней зтакое варьете с Воландом и Бенгальским одновременно, как и есть фантасты, которые, к сожалению, спешат удовлетворить этот спрос.
— Для людей, алчущих иррациональной пищи, научная фантастика может дать суррогат. А в какой степени она может эти ожидания удовлетворить, зависит от конкретного произведения. Многие авторы, особенно на Западе, проявляют нескрываемую враждебность по отношению к науке, недоверие к техническому прогрессу, причем обычно это писатели, плохо ориентирующиеся в вопросах науки: в методе научного поэнаиия, в том, можно ли вообще возлагать на науку ответственность за злоупотребление ее результатами, в том, что является сильными, а что слабыми сторонами науки, и т. д. Я считаю их позицию ошибочной. Как уже говорилось выше, мир полон реальных загадок, которые можно решить только благодаря науке, и заслонять такие загадки иррациональными вымыслами — это в лучшем случае детская игра, в худшем — глупость.
Чтобы не быть голословным, приведу пример: недавно мне попалась повесть западногерманского автора о первой экспедиции на Марс. Те реальные тайны, которые скрывает Марс, этому автору показались слишком неинтересными, и он добавил интригу. Ученых, исследующих Марс, должен сменить новый коллектив исследователей. Эти новые исследователи, однако, не ведут себя, как нормальные люди, поскольку какой-то таинственный корабль, кружащий вокруг Марса, «овладел» прибывшими учеными. Они умирают и, будучи трупами, управляемыми на расстоянии, как марионетки, начинают с жестокостью исследовать тех ученых, которые находятся на марсианской станции. Из этого исследования ничего не вытекает, кроме диагноза, что человек «не годится» для тех неведомых, таинственных целей, которые поставил перед собой экипаж «корабля Иных». Вся эта история представляется мне прежде всего глупой. Я совершенно уверен, что в этой повести автор воплотил очень старую схему сказки о злых духах, которые вселяются в людей и завладевают их телами. Этот тип мышления, который порождает такие истории, как правило, заводит нас в тупик. А на меня, как читателя, подобные истории нагоняют ужасную скуку, поскольку с самого начала я знаю, что никакого смысла из них не вытечет. И это мое убеждение я основываю на знакомстве с сотнями, а может быть, и тысячами научно-фантастических книг. Полагаю, что не стоит ничего искать там, где ничего нет.
Довольно распространенным является представление, что иррациональная позиция богаче по своим результатам позиции рациональной, хотя бы потому, что иррационализм допускает большее число возможностей, чем рационализм. Вот это попросту неправда. Конечно, загадки, которым приписывается иррациональная природа, с течением исторического времени меняются. Именно поэтому сегодня, в век науки, даже иррационализм натягивает на себя псевдонаучную кожу. Поэтому-то никто, имеющий хоть какое-нибудь образование, не поверит сегодня в полеты ведьм на метле, но зато поверит в полеты «летающих тарелок». Никто сегодня не трактует серьезно визит покойника, который в полночь встал из могилы, но зато поверит в возможность визита «космических зеленых человечков». Никто не поверит в дракона, но зато поверит в таинственное чудовище из озера Лох-Несс. Фиктивность этих новых воплощений человеческой фантазии можно узнать по тому, что все истории такого рода всегда имеют начало, но никогда не имеют продолжения. Кто-то как будто встретил зеленых космических человечков, но они сразу же испарились как камфора. Летающие тарелки не хотят как следует приземлиться, пришельцы не хотят вступать в разговор с представителями человечества и т. д.
Легко можно показать, как убог репертуар чудес, заключенный в иррациональной интерпретации всех явлений, насколько богаче в этом наука. Для меня теория развития звезд, превращающихся в черные дыры, хотя она целиком рациональна, звучит гораздо фантастичнее, чем все рассказы о тарелках, пришельцах и чудовищах. Рациональная мысль, двинувшаяся на завоевание космоса, ставит себе задачи более трудные, чем иррациональная, которая, по сути дела, вращается все в том же круге вопросов и не может из него выбраться. Говоря языком кибернетики: разнородность науки шире разнородности легенд, сказаний и сказок. Это не означает, что писателю нельзя рассказывать также и сказок. Но тогда писатели и читатели должны отдавать себе отчет в том, что речь идет именно о сказках.
— При этой разноречивости мнений о научной фантастике какова может быть роль кинематографа? В частности, ваше отношение к экранизациям литературных произведений? Не заложена ли здесь изначально опасность упрощения проблематики, ибо кинематографисты вынуждены представить «во плоти» те контурные, порою очень зыбкие представления писателя о будущем, о его героях?
— Я не знаю ни одного полнометражного серьезного научно-фантастического фильма, который бы меня полностью удовлетворил как зрителя. Такой фильм невероятно трудно создать. Почему? Если действие современного романа происходит, например, в угольной шахте, режиссеру, который хочет сделать по этой книге фильм, не нужно спрашивать автора ни о каких деталях, касающихся устройства шахты, внешнего вида горняков, отношений между ними и т. п. Он может обратиться к специалистам, а может и сам спуститься в шахту. Если делается фильм по историческому роману, например, по «Войне и миру», режиссеру не нужно придумывать внешний вид тогдашних людей, давние костюмы, мундиры, пушки, придворные обычаи и т. д. Здесь сослужат ему службу историки, он сможет реконструировать образы прошлого до последней детали.
Но если литературное произведение говорит о полете к звездам, или о встрече на чужой планете с разумными существами, не являющимися людьми, или о далеком будущем земного города, единственным источником режиссерской информации остается книга — текст. Разумеется, ни одно литературное произведение не может заменить энциклопедического знания о бесчисленных деталях тех явлений, вещей, обычаев, которые мы должны показать в фильме. А коль скоро не существует ни фотонной ракеты, способной полететь к звездам, ни сравнительной антропологии «иных цивилизаций», ни урбанистки 2800 года, все до последней детали в фильме нужно просто придумать, а это не только нелегко. Часто это представляется невозможным.
Дело еще в том, что элементы чисто технические легче обдумать, чем тип одежды, архитектуры, внешний вид «иных существ», отношения между людьми в 2800 году и так далее. Поэтому лучшие научно-фантастические фильмы, по крайне мере лучшие с технической точки зрения (например, «2001: космическая одиссея» Кубрика), наиболее совершенны в показе техники будущего, но сверх того они мало что убедительно показывают. И всякий выдуманный мужской или женский костюм будущего в фильме будет выглядеть странно, иногда просто комично, может, кроме рабочей одежды, чисто функциональной, такой, как скафандры космонавтов. Если требуется спроектировать отдельно каждый предмет обстановки, двери, окна, каждую пару туфель, даже столовые приборы, брюки (а будут ли вообще носить брюки через тысячу лет — это тоже вопрос!), становится ясно, что задача, которую нужно решить, основана на создании целой культуры, свойственной еще не существующей эпохе вместе с ее моральными позициями, ее нравственностью и даже с ее искусством. Сегодня рассуждают об искусстве, значит, через 1000 лет тоже, наверно, будут о нем говорить, но это будет искусство, которого сегодня нет.
Можно ли вообще справиться с такой задачей? Похоже на то, что тысячи разных специалистов должны были бы напрячь все силы н совещаться в течение долгих месяцев, если не лет, для того только, чтобы создать визуальный фон такого фильма. А между тем существует, я считаю, например, такой выход из этих колоссальных трудностей, состоящий в создании фильма научно-фантастического и одновременно комедийного, некий гротеск. А то, что задумано в шутку, не может быть воспринято всерьез и не может всерьез критиковаться за несхожесть с «настоящим будущим». Однако выход этот дает шанс поставить кинокомедию, но не позволяет создать фильм по научно-фантастическому произведению, богатому деталями в такой же сильной степени, как великие произведения эпической классики («Война и мир», например). Но таких произведений, с таким размахом до сих пор нет.
