ЛЕВ ТОЛСТОЙ
ЦЕНТРАЛЬНАЯ КИНОСТУДИЯ ДЕТСКИХ И ЮНОШЕСКИХ ФИЛЬМОВ ИМЕНИ М. ГОРЬКОГО (СССР)
и словацкая киностудия «КОЛИБА» Братислава (ЧССР). При участии В/О «СОВИНФИЛЬМ» (СССР) и объединения «ЧЕХОСЛОВАЦКИЙ ФИЛЬМ-ЭКСПОРТ» (ЧССР)
Сценарий и постановка
Сергея Герасимова
Оператор-постановщик
Сергей Филиппов
Художники-постановщики
Александр Попов, Милош Калина
Композитор
Павел Чекалов
Напомню читателям один из эпизодов нашего дореволюционного кино Год 1912-й… Режиссер Яков Протазанов снимает фильм «Уход Великого старца». Сенсационная тема Нетерпеливое ожидание премьеры прокатчиками и зрителями. Решительный протест Софьи Андреевны Толстой и Черткова, вечных недоброжелателей друг друга.— и кинофирма Тимана вынуждена отказаться от прибыльной демонстрации картины, которую сам Протазанов ценил за удавшееся, как ему казалось, искусство кинопортрета. Тема на семь десятилетий остается мечтой кинематографистов. И вот, наконец, двухсерийный фильм об уходе и смерти Толстого делает Сергей Герасимов.
Правомочно и закономерно решение С Герасимова ставить такую ответственную картину. Огромный жизненный и творческий опыт за плечами этого кинематографиста, годы напряженнейших раздумий над личностью и гигантским наследием Толстого. Много лет собирал он биографические материалы о писателе изучал иконографию, снова и снова вчитывался в толстовские тексты, не только в знакомую с детства художественную прозу, но и в толстовские дневники, наполненные огненной страстью статьи, вживался в плоть великого старца, поскольку сразу решил играть в фильме сам. Ясно осознанная ответственность — творческая и гражданская — перед исполинской трудности темой требовала максимальной художественной и (это крайне существенно) человеческой самоотдачи.
«Лев Толстой»—во всех отношениях авторский фильм. И прежде всего — по исповедальности интонации, по той страстности авторского самовыражения, какая позволяет нам полностью судить о нравственной позиции творца, ценности его духовного опыта, соотнесенного с универсальным, гуманистическим по своей сути опытом гениального русского писателя и мыслителя. Говоря о Толстом, играя Толстого, показывая на экране Толстого и его семью, его ближайшее окружение, его любимую усадьбу, Герасимов всеми средствами приближает историю к нашему сегодня. Правду характера Толстого, мучительные поиски им правды всеохватной, общечеловеческой постигает режиссер через свое понимание правды. Судьбу Толстого, драму его ухода осмысляет художник сугубо современный, вооруженный методологией ленинских исследований о Толстом, поучительным опытом строительства нового человека в нашем обществе, протестующий против попыток злонамеренного разрушения человеческой личности реакционными идеологами. Духовное развитие общества в целом идет не по философии Толстого. Герасимов это прекрасно знает. Однако духовное совершенствование каждой общественно значимой личности может и должно поддерживаться творчеством, учением и личной судьбой писателя, это Герасимов тоже знает. И тут ключ к прочтению фильма.
Сенсационность сюжета, столь привлекательная для запрещенной дореволюционной ленты, не первостепенна в фильме. Одно из главных его достоинств — тактичность, с какой автор перебирает «узлы» запутанных, подчас мучительных отношений в семье Толстого. Он не берет на себя высокомерную роль судьи: мол, я-то знаю, кто из героев прав, кто виноват. Но причины ухода Толстого из дома Герасимов видит широко, этот роковой поступок был подготовлен — такова логика кинодилогии — не одними семейными неурядицами. Коренная причина — нравственный максимализм писателя, прежде всего — беспощадный спрос с себя, вечное ощущение противоречия между толстовским учением о жизни и образом жизни самого Толстого, барина. Тут-то открытый нерв, тут — болезненная драма яснополянского пророка, которую разрешила только его физическая смерть, отозвавшаяся болью всей честной и мыслящей России.
В фильме Софья Андреевна слышит многое проясняющие слова: «Надо все понять. Ваша забота — семья, его забота — человечество». Эти верные слова произносит проникновенно и миролюбиво домашний врач Льва Николаевича, словак по рождению. Душан Маковицкий (удивительно точная работа актера Б. Навратила). Душан Петрович — умный и терпеливый посредник между графом и графиней.
Серии фильма имеют подзаголовки: «Бессонница» и «Уход». Первый, надо полагать, подсказан одноименным стихотворением Фета, которое Толстой слышал в чтении автора-друга: «… Уснуть мне невмочь».
Седобородый Толстой в своей усадебной спаленке, узкая железная кровать — ложе аскета, на долгих крупных планах — это хорошо знакомое лицо, белизна подушек, как венчик над страдальческим могучим челом… В минуты ночной тишины, посреди приступов бессонницы, старый мудрец внутренним оком читает страницы своей многотрудной жизни, ворошит прошлое, которое в красках и звуках всплывает киноэпизодами: сенокос, теплое разнотравье, заразительно веселая деревенская девушка подбадривает работников: побеленная церковь на горке, на Самотеке ребятишки на санках. Толстой в теплом пальто направляется в ночлежку — это в дни московской переписи: выздоровление после напугавшей всех болезни, просторная веранда в Гаспре, беседа с Горьким, восторженные толпы на Курском вокзале. Софья Андреевна счастлива: «Как царей! Как царей провожали!»; вот он тайком от жены, в лесу, подписывает новое завещание, которое станет предметом охоты встревожившейся графини; вот нагрянул энергичный черноусый Дранков — снимать чету знаменитых современников на кинопленку. Воспоминания — удел старого человека, его радость и горечь. «На старости я сызнова живу» (Пимен у Пушкина).
Поразительны кинопортреты Толстого. Режиссер часто и подолгу, раз даже почти полторы минуты прибегает к крупному плану. И говорит Толстой помногу и подолгу. Тут и беседы за обеденным столом в яснополянском доме или по вечерам, в гостиной. Тут и внутренние монологи, раздумья вслух, исповеди в приливах бессонницы. Герасимов показывает подвижника мысли. Мы видим на экране работу великого, беспокойного ума, не привыкшего к лени, к неге.
Почти три часа длится демонстрация фильма. Пореформенная Россия оживает на кинопленке. Из глубин минувшего появляются вот эти начавшие смелеть перед барыней мужики-порубщики, студенты и курсистки, рассудительный купчик-любитель погреться чаем, нищие и побирушка-пьяница под яснополянским «деревом бедных»… Прописаны в фильме старшая дочь Толстого Татьяна Львовна (М. Устименко), Чертков (А. Петренко), переданы характеры практичного Андрея Львовича (В. Проскурин) и прямого, благородного Гольденвейзера (Н. Еременко). Но некоторым быть в кадре с Толстым тесно, этих запоминаешь с трудом и не слышишь. Например, Страхова. Друг и доверенное лицо Льва Николаевича, Страхов известен не только как гость Ясной Поляны. Он самостоятельный, сильный философ, активный публицист, имевший читателей и сторонников. Даже Горький в крымской сцене статист, а не собеседник Толстого. Конечно, конечно! Вряд ли возможно всем персонажам (Танееву, Сухотину и другим) придать необходимую объемность — драматургически и пластически, тем более что дилогия названа «Лев Толстой»…
А главный герой убеждает правдой, покоряет искренностью, волнует воображение. И хорошо, что Герасимов не заставляет своего героя сочинять у нас на глазах. В кадре Толстого окружают привычные атрибуты писательского ремесла. Лев Николаевич может иногда раскрыть записную.книжку, чтобы занести в нее дорогую, внезапно явившуюся догадку или мысль. И этого достаточно. Есть атмосфера творчества, она заряжена духовной энергией.
Кажется. Горький говорил об аскетизме русского интеллигента. Аскетизм Толстого, показывает фильм, шел не от показного смирения, не от узкого сектантства. В Толстом всегда, при всех обстоятельствах жил внутренний человек. Еще одна взволновавшая меня деталь. Вагон, Маковицкий и Толстой, уже занемогший, едут по железной дороге, все меньше верст до Астапова. Лев Николаевич попросил поесть, врач приготовил ему постные щи. Крупным планом нам показывают тарелку: горячая водица с полосками разварившейся капусты. Специально показана эта тарелка. Граф-землевладелец в материальном довольствуется малым, он весь там — в области духа… Такой Толстой, не философ-идеалист, а практик человеческой нравственности может возвышать и сегодня, являть действенный пример бесконечного самоусовершенствования.
У фильма прочный культурный «фундамент». Его драматургия подкреплена обильными мемуарными источниками, свидетельствами современников писателя. Изобразительный ряд опирается на живописное наследие Крамского, Репина, Нестерова, на фотографии и старую кинохронику. Сохранившиеся документальные кадры похорон Льва Николаевича в Ясной Поляне подсказали, в частности, решение финала дилогии. Гроб с телом усопшего несли к усадьбе на руках; в траурной’процессии, растянувшейся по усыпанной листьями, раскисшей дороге, шло множество крестьян — преимущественно бородатые мужики с непокрытыми головами. Мужики несли транспарант: «Лев Николаевич! Память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны». Перед вырытой могилой все, включая большинство охранников, опустились на колени… Софья Андреевна поникла безжизненно, как перебитый градом стебель (Т. Макарова в этой рвущей сердце сцене врезается в память, актриса вообще передает многообразные состояния своей героини с беспощадной правдивостью).
Закончился фильм, а помнится, долго помнится еще этот осенний яснополянский парк, где почил гений нашей литературы, наша вопрошающая совесть, зовущая нас сюда, на поклон. Перед глазами — две глухих башенки въезда в толстовскую усадьбу, они и сейчас такие, как стояли при ночном уходе хозяина. Все видятся вековые липы знаменитой аллеи, пожухлые от октябрьских заморозков окрестности Оптиной и Козельска, куда поначалу кинулся Лев Николаевич. Душа уносит из зрительного зала глуховатое покашливание писателя, его голос, наконец, помнится он сам — весь, несравненный…
Своего зрителя фильм найдет Думающего. О фильме хочется думать.
