ПРЕСТУПЛЕНИЕ ВО ИМЯ ЛЮБВИ
ПРОИЗВОДСТВО «ДОКУМЕНТО ФИЛЬМ» (ИТАЛИЯ)
Сценарий Уго Пирро, Луиджи Коменчини
Режиссер Луиджи Коменчини
Оператор Луиджи Кувейлер
Художник Данте Ферретти
Композитор Карло Рустикелли
Виктор ДЕМИН
Итак, брачный контракт был подписан в самую последнюю минуту, у постели умирающей Кармелы, а Нулло, обезумев от горя, застрелил владельца фабрики, нарушавшего правила безопасности. До этих последних кадров не понять было, куда течет сюжет. Теперь все обрело определенность. Итальянский фильм «Преступление во имя любви» мог бы стать лирической зарисовкой (двое юных, бедных, но счастливых в большом негостеприимном капиталистическом городе). Или трезвым социальным документом (дикость пережитков, перенесенных в современную жизнь нищими переселенцами из Сицилии). Он вполне способен был стать исследованием незаурядного характера (несколько, правда, знакомого нам по другим ролям Стефании Сандрелли, в особенности по «Соблазненной и покинутой»). Или даже обрести черты политической патетики (призыв к солидарности трудящихся перед лицом капиталистов и их прихвостней, всегда держащих сторону друг дружки). Неся в себе черты и первого, и второго, и третьего, и четвертого, фильм все-таки по главным своим особенностям стал мелодрамой — не в ругательном, а в самом прямом смысле этого слова.
Шестидесятилетний Луиджи Коменчини — ветеран неореализма. «Хлеб, любовь и фантазия», фильм, поставленный им двадцать три года назад, обошел все страны мира. В нем, в этом произведении, не было истовости других неореалистов — их крайности были как бы заземлены, усреднены в веселом и трогательном сюжете о деревенской, почти пейзанской любви. Картина опиралась не только на вековечные традиции фольклорного юмора, но и на точную рецептуру развлекательной беллетристики. Отсюда, от многочисленных продолжений этой ленты (и самого Коменчини) пошел «осторожный», «беззубый», «слащавый» неореализм, а позже так и коммерческий!
Иные времена — иные песни. Сегодня Коменчини открыто подражает другой, наисовременной модели суперфильма, разом соединив чуткость к меняющимся вкусам публики с прочными, неизменными приемами, всегда и везде гарантирующими успех. Эту модель, эту последнюю формулу обнародовали американцы в «Любовной истории». Формула проста, как все гениальное. Надо, чтобы было двое юных, романтически любящих друг друга, чистых сердцем и пылких душой, и чтобы вокруг них был черствый, не понимающий их мир. Родители героя заражены эгоизмом богачей, родственники героини наделены гордыней бедняков. Опереться не на кого, и неопытные, трогательные герои должны выдерживать в полном одиночестве один за другим страшные удары судьбы, вплоть до смертельной, неотвратимой болезни девушки… В самых различных модификациях формула эта возникает то на египетской земле, то в Западной Германии, то в далекой Аргентине, то в столь же далекой Индии (см. «Бобби», как раз идущий в нашем прокате). Иногда дело кончается миром и счастьем, но гораздо чаще, как и в первообразце, героиня все-таки погибает, бросая тем самым последнее проклятие равнодушному и жестокому миру, в котором нет места чистым чувствам. Безутешный герой бродит, подняв воротник, по местам их недавних встреч…
Коменчини изготовил самый социальный, самый «неореалистический» вариант формулы «Love story». Его герой — рабочий, лидер профсоюза, а героиня — сицилианка, приехавшая вместе со своими родичами на заработки.
Семейство Нулло — потомственные, квалифицированные, высокооплачиваемые рабочие, уже развращенные цинизмом городской жизни, мещански преданные вещам. Семья Кармелы заражена предрассудками деревни: брат ее, как заводная кукла, бормочет о «девичьей чести» и носится с большим кинжалом за каждым потенциальным соблазнителем. Разница идеалов, привычек, даже диалекта (естественно, не чувствующаяся в дубляже) порождает рознь, да такую, что в любой момент может разыграться трагедия.
Коменчини очень дорожит атмосферой достоверности. Он ведет нас на мрачные окраины, к баракам и лачугам. Он провозит нас по пыльным, сумрачным улицам на пустырь, где свалка задавила еще недавно зеленевшую лужайку. Он знакомит нас с подозрительными кабачками, где на глазах у посетителей, пошептавшись с официантом, можно на часок получить комнатку — здесь же, на втором этаже, ибо нет другого, более приличного приюта влюбленным (пожениться они согласны хоть сейчас, только он, потомственный атеист, ни за что не пойдет в церковь, а она гражданский брак считает самым страшным грехом перед обществом)… Добавьте к этому каждодневную сутолоку проходной, многочасовое мельтешение у станков, ссоры с заводским врачом, торопливые свидания в туалете, молоко, выдаваемое за вредность работы, но тайком приберегаемое для дома, малолетнему братишке… Добавьте собрание в рабочем клубе, рядовое, скушноватое собрание, посвященное женскому вопросу…
Все снято добротно, солидно, старательно, и смущают только жанровые колебания — от бесстрастной фиксации непричесанной натуры до открыто фарсовых, условных тонов. Но вот мы добираемся до финала, и все становится на свои места. Ритм замедляется до полной неподвижности. Брачная церемония у смертного ложа подается под трогательную музыку. Плачет Кармела. Плачут все вокруг. Красивые кадры красивых слез наплывом уходят в воспоминания. А поскольку жестокий мир, разрушивший счастье двоих, воплощен целиком в мешковатой фигуре заводчика, плохо боровшегося с вредными испарениями, то не мудрено, что Нулло отказывается просто бродить под дождем. Ему мало даже стоять с плакатом среди своих товарищей-забастовщиков. Невесть где раздобыв револьвер, он медленно, неотвратимо надвигается на главного виновника своих несчастий. Выстрел ставит последнюю точку в этом фильме, обладавшем поначалу всеми чертами социального исследования, но в главном оставшемся все же мелодрамой…
