Родион НАХАПЕТОВ — «С тобой и без тебя».
Никита МИХАЛКОВ — «Свой среди чужих — чужой среди своих».
Сергей НИКОНЕНКО — «Птицы над городом».
В разговоре участвуют критики: А. Свободин, К. Рудницкий, Л. Аннинский, Е. Вейцман и дебютанты критического цеха: Н. Зархи, М. Михайлова, Н. Целиковская. Слушала и записала А. Гербер.
Мы помним немало фильмов- дебютов, которые сказали новое слово в искусстве или вернули старому его истинный смысл. Дебюты-исповеди, выстраданные биографии поколения. Дебюты — психологические проникновения или социологические исследования. Дебюты — неотделимые от времени или надолго его опередившие. Дебюты — имена. Вспомним хотя бы некоторые их них: Чухрай, Хуциев, Тарковский, Данелия, Климов, Быков, Кончаловский, Океев, Абуладзе и Чхеидзе, Мащенко, Губенко… Мы их сразу запомнили.
Всегда узнаем — по своему, неповторимому почерку, манере. Им было что сказать, а нам, зрителям, в результате было о чем подумать.
Дебют — это позиция, которая предполагает единомышленников.
Это опыт, который не должен принадлежать одному. Если сегодня три известных актера решили стать режиссерами, значит, им стало тесно в доспехах образов и ролей, в рамках чужих режиссерских решений и стилей, значит, у них есть свои слова и своя неотложная необходимость их высказать. Своя боль и свои просветления. Свой поиск. Короче — с чем и во имя чего выступили они в режиссуре? Мы сознательно не поставили на первое место еще третий вопрос: как? Хотя и об этом, безусловно, пойдет речь, да и возник этот разговор именно потому, что все три дебюта по своим профессиональным качествам его заслуживают.
А. СВОБОДИН. Не следует нагружать эти вопросы излишним пафосом, перед нами все-таки первые фильмы, но в первых произведениях у всякого художника присутствует, обязана присутствовать жажда сказать свое слово. Все три фильма связаны с драматическими страницами истории нашей страны, так что слово молодых кинематографистов особенно интересно. Коллективизация у Нахапетова, Отечественная война у Никоненко, первые годы революции у Михалкова. Они дети новых поколений, поэтому интересно и важно, как они осмысливают историю.
Л. АННИНСКИЙ. Но художник, прикасаясь к историческому матери алу, обязан как бы заново все пере жить и быть свидетелем потрясенным.
А. СВОБОДИН. У Нахапетова — драматическая история любви. Она «держит» фильм, его сюжет. Но происходит эта история в реальных условиях русской деревни начала тридцатых годов, начала коллективизации — эпохи гигантских социально-экономических сдвигов и потрясений.
Нахапетов рассказал про любовь красиво, он любуется ее течением, даже в конфликтных эпизодах его не покидают элегические ритмы. Но где же драма истории, прошедшая тогда через все крестьянские сердца! Ритмы элегии продолжались до конца…
Л. АННИНСКИЙ. Нет, тут я с вами не согласен. Скорее это антиэлегия.
У художника есть своя, несколько неожиданная позиция, о которой тоже не грех сказать. Испокон веков считалось, что природа любви заложена в свободе выбора. Нахапетов предлагает любовь как следствие насилия.
Не любишь — полюбишь. Заставлю.
И, что самое удивительное, заставил.
Это довольно модное сейчас веяние, когда утверждается сила мужчины как животворная сила, способная вызвать… да, сначала ненависть, но зато потом любовь. Впрочем, я бы принял этот киноанализ истоков любви, если бы Нахапетов поставил эксперимент в условиях чисто лабораторных, свободных от каких-либо конкретных исторических обстоятельств. Но здесь история выросла на живой почве — деревня 30-х годов.
Где же она, эта деревня? вместо драмы истории я вижу красивую сказочку с трактором и добрыми волшебниками, которые нежно уговаривают хуторянина идти в колхоз, а тот почему-то не хочет. А почему?
И это снято в 1974 году, когда уже прочитана и переиздана мужественная проза Залыгина, Белова, Абрамова… И, кстати, давно написана «Поднятая целина» Шолохова. И сняты и всем народом признаны картины Василия Шукшина…
М. МИХАЙЛОВА. Но ведь Нахапетов делал не эпическое кино, а поэтическое. Он хотел показать это время через двух героев, на чисто любовных отношениях. Сделал это тонко, изящно…
Н. ЦЕЛИКОВСКАЯ. Я согласна с Аннинским. Художник не может не помнить, не имеет права. И я сначала любовалась красотой деревни, вспоминая образцы русской пейзажной и портретной живописи,— Неёлова и Будрайтис выразительно и прекрасно сняты. Но где-то в середине это начинает раздражать. Невольно вспоминаешь слова одного из персонажей Маяковского: «Сделайте мне красиво».
А. СВОБОДИН. Об этом я и хотел сказать. Для меня это все-таки осталось элегией, и я думал, сознательно или случайно режиссер эпизодами медленно текущей психологической драмы уводит зрителя от драмы социальной, драмы исторической. И невольно начинаешь думать, не происходит ли это оттого, что режиссер, молодой художник, внутренне слишком благополучен и естественная связь с прошлым — качество, присущее всякому истинному художнику,— просто еще не нажита им! Я хотел бы ошибиться!
Н. ЗАРХИ. Я не знаю, сознательно ли ушел Нахапетов от обстоятельств, которые оказались сильнее его сильных героев. Но для Никиты Михалкова сильный герой — это единственное спасение от обстоятельств, чью суровую неизбежность в революционное время он, естественно, не подвергает сомнению.
Вы скажете, что у Михалкова тоже нет драмы времени — так, шутовство, вестерн с большим набором заимствований. Ну и что!
Хорошие образцы лучше, чем неумелая стряпня из собственных плохих продуктов. К тому же Михалков делает это откровенно, весело, озорно…
А. СВОБОДИН. Тут я с вами согласен, и в самом деле — откровенно, весело, озорно. В начале моя зрительская память, точно арифмометр, начала отсчитывать цитаты. Это из Бергмана, это из Кубрика, это из «Диллинджера», фильма о знаменитом американском бандите 30-х годов, это воспоминание (воспоминание!) о Феллини, Эти типажи из Бертоллучо… Сам Никита Михалков — актер, сначала заставляет своего героя грассировать, потом забывает об этом… Но в конце концов я понял, что это прием, что такая раскованность — принцип не только зрелища, но и мышления. Что лабиринт сюжета, кроссворд фабулы — это так задумано, чтобы мы сами вышелушили из этого детективно-интеллектуального гибрида тему верности, мужества.
От фильма хмелеешь, но, протрезвев, спрашиваешь себя: что это? О чем? Фильм — производное от мира искусства, озорство и веселье его заразительны.
Но вот что режиссер думает о жизни!.. Я бы подождал с ответом…
Н. ЗАРХИ. Герой фильма, подозреваемый в преступлении, не ждет безвольно, чем кончится его дело, он не жертва, не несчастный, которого надо жалеть. Он сильный человек, способный на поступок, который, единственный, может снять с него все подозрения.
Л. АННИНСКИЙ. Значит, достаточно быть сильной личностью, чтобы изменить объективные обстоятельства.
Не любишь — полюбишь. Преследуете— устанете, я бегу быстрее. Не надо долго заниматься анализом «обстоятельств», а надо дать волю сильной личности, которой никакие обстоятельства не страшны: она их «пересилит». Да здравствуют супермены!
Н. ЗАРХИ. Это не новомодная тенденция в защиту суперменства.
Это тоска по тем годам, когда были большие возможности для поступка, который дает человеку максимальную возможность для самовыражения, самоутверждения…
А. СВОБОДИН. Я не заметил у Михалкова той тоски, о которой говорила Зархи. Но сам Михалков, безусловно, совершил поступок, сделав этот раскованный почти до шутейного зрелища фильм.
К. РУДНИЦКИЙ. Салтыков-Щедрин говорил, сколь гениален может быть русский человек, если ему не грозит за это телесное наказание…
А. СВОБОДИН. Ну, наказывать Михалкова рано. К тому же он не скрывает правил своей игры.
К. РУДНИЦКИЙ. Он сам как бы говорит: я это могу и это. И это попробую и то. Он откровенно не брезгует никакими цитатами и весело творит свое суматошное действо, в котором выявлены все операторские возможности. И все можно было бы принять, если бы речь не шла об истории, о тех годах, которым чрезмерное шутовство все-таки противопоказано.
Н. ЗАРХИ. Но это же вестерн!
К. РУДНИЦКИЙ. У вестерна есть свои железные законы. Стихия фильма — это трезвый, педантичный расчет кинорежиссера. В фильме, безусловно, есть интересные авторские «покушения», но все центростремительные силы Михалкова разбегаются в разные стороны. Человека с такими возможностями надо ставить в более жесткие условия.
Ему не хватает какого-то канона, может быть, нравственного…
Е. ВЕЙЦМАН. Вот именно. Без этого нет дебюта — без позиции, без заявки на свое отношение к проблемам вечным, но для каждого художника всякий раз новым. Из трех работ, на мой взгляд, работа Сергея Никоненко ближе всего к понятию дебюта. Хотя профессиональных просчетов в ней больше всего, но зато в ней нет душевного благополучия. Помните, была такая картина с чудесным названием «Я родом из детства» (сценарий Геннадия Шпаликова).
Так вот, Никоненко весь родом из детства. Вместе со сценаристом С. Фрейлихом он сделал фильм не просто о мальчике, который задает себе и людям взрослые вопросы. Он сделал фильм о смысле жизни этого мальчика. Жизнь — это сложная гармония природы, которую человек должен не разрушать — войной ли, равнодушием ли, злобой,— а поддерживать и сохранять любовью,— вот о чем картина Никоненко. Страшна война, но еще страшнее, когда дети организованно играют в войну. Необходимость! Да, Никоненко это понимает. Но есть враг — не завтрашний, сегодняшний. Есть убийцы, замахивающиеся на природу в мирных лесах. И Никоненко прерывает красивую игру в войну, потому что необходимо участие детей в подлинной войне, с мирными, но такими опасными врагами. Это спасение живых во имя жизни: человека, леса, зверя; это желание восстановить разрушенные звенья подлинного, природой запрограммированного, — семьи, дружбы, любви — главная тема Никоненко. О ней и для нее этот фильм. Да, сын Вишнякова куда умнее отца, но отец уже выстрадал свою теплоту и доброту, а мальчику предстоит все это еще пережить в будущем.
Эти слова, вероятно, можно отнести и к трем нашим дебютантам. Они, быть может, тоже отличаются от своих учителей, хотя бы потому, что у них, как и положено молодым, острее глаз и быстрее реакция. Они свободнее, озорнее, веселее. Они пользуются всеми новейшими средствами современного кинематографа, но иногда забывают, во имя чего. В начале своего пути они ведь уже сегодня должны думать о его вершине. Мы рады их появлению, мы считаем его заметным событием в жизни нашего кинематографа и, закрывая свой «круглый стол», надеемся, что их сфера я искусстве не будет столь очерченной и закругленной, как этот дружелюбный разговор. До следующей встречи на экране, а лотом и на наших страницах.
