вместо интервью
Когда мы обратились к Рине Васильевне Зеленой с просьбой дать нашему журналу интервью, она достала объемистую рукопись и сказала, что эта ее книга только потому и была написана, что беседовать с корреспондентами она никогда не умела. В предисловии так и говорится: «Часто меня просили в редакциях рассказать что-нибудь о себе. Приходил корреспондент, да еще с ящиком, и в микрофон нужно было что-то сообщать. Я всякий раз начинала так смущаться, заикаться и говорить такие неинтересные вещи, что разговор приходилось прерывать. А из редакций все звонили и звонили. И вот после многочисленных попыток я пришла к заключению, что лучше уж писать самой. Ведь все равно потом придется читать то, что напишут другие, а они могут сделать это еще хуже, чем я. Так что теперь:
Пиши, хоть царапай.
Как курица лапой,
Но все же царапай, царапай, царапай…
Это эпиграмма Бориса Заходера.
Вины моей нет, что пришлось мне писать эту книгу и, может быть, читателю еще придется встретиться с ней»,
Рукопись носит название «Разрозненные страницы». Мы попросили для журнала отрывок, где Рина Зеленая с присущим ей юмором рассказывает о некоторых эпизодах своей работы в кино.
Рина ЗЕЛЕНАЯ
Сколько ни откладывай, сколько ни обдумывай, пиши про то, это, другое — никуда не денешься: придется рассказывать о работе в кино, в моем любимом, дорогом, «окаянном» кино.
Началось оно для меня первой советской звуковой картиной «Путевка в жизнь». Позвал меня режиссер Николай Экк на маленький эпизод девчонки в шалмане и попросил спеть какую-нибудь самую хулиганскую песенку. Я, разумеется, сразу выбрала какую. Ему понравилось. Меня загримировали и одели, как полагалось. А песенка на самый залихватский мотив была такая:
Юха-юха, юха-ха,
Чем я, девочка, плоха!
Юбочка бордовая.
Сама чернобровая!..
На столе стоит бутылка,
А в бутылке лилия.
Скоро будем мы с тобою
Одного фамилии.
Песенка всем очень нравилась и чрезвычайно удачно подходила для этой сценки. Но я до сих пор не могу понять, почему, когда я пою ее, в это время на экране не мое лицо, а черная полоса. И только мой голос. А «личность» моя появляется в кадре лишь в последнем куплете. И когда переписывали заново и опять я озвучивала, так и осталось в картине — черная пустая полоса и голос…
Но вот как получилось: «Путевка в жизнь» не стала для меня путевкой в кино, и после длительного ожидания я подумала, что в кино никому не нужна — всех снимают, а я — в театре. Потом, уже много лет спустя, обратили внимание, что я в кино хорошо играю. Я сама подумала — правда, хорошо (ведь в картине смотришь на себя со стороны, не как в театре, судишь себя как постороннего актера).
Столько писем я получала, как всякий актер, с вопросами, укорами; «Почему Вы не снимаетесь?». Понимаете, зрители думают, что в кино так; захотел — пошел сниматься. Это, может быть, и так. Но не для всех.
И вот что удивительно — все говорили: «Рина! Рина!», а снимали других актрис. А все ведь были друзья: Козинцев и Юткевич, Барнет и Пудовкин, и Кошеверова, и Михалковы — отец и сыновья. Наверное, надо было выйти замуж за какого-нибудь кинорежиссера. Но мне это тогда прямо не приходило в голову. Да и им, наверное, тоже.
Иногда при встрече со мною режиссеры в сценаристы, всплескивая руками, кричат:
— Ах, батюшки мои! Как же про вас забыли? Был чудный эпизод! Вы бы так прекрасно это сыграли!
Никита Михалков, например, однажды упал на колени посредине улицы перед Домом кино и закричал;
— Рина! Ты моя любимая, лучшая актриса!
Я сказала:
— Так дай мне роль какую-нибудь, самую плохую.
Он встал с колен, смеясь, обнял меня, поцеловал и поклялся в вечной любви.
И так всю жизнь. По всему по этому в моей работе в кино бывали огромные перерывы, если не считать какой-то полной белиберды, которую иногда предлагали.
Потом довелось мне писать с Агнией Барто сценарий о детях и для детей («Подкидыш»). Детских фильмов тогда почти не было. Долго делали. Но сценарий приняли, и фильм поставили. Тут мне пришлось писать для себя роль в этой комедии — так было необходимо для картины. Роль подучилась маленькая, но трудная. Вот идет этот фильм сорок лет, и люди смотрят, и мне киномеханики на периферии не раз говорили:
— Знаете, если не дают новых картин, мы сразу заказываем «Подкидыш» — и все довольны.
О «Подкидыше» тогда первую статью написал Виктор Шкловский, очень хвалил. Спасибо ему. Маленький эпизод в этой фильме я сыграла очень хорошо (говорю, как о чужом человеке), а мои «словечки» подхватили все, и до сих пор они ходят по людям: «Вот тоже пришла старушка, попросила воды напиться. Потом хватились — пианины нету».
Потом Григорий Васильевич Александров повстречался мне на улице. Я у него еще раньше сыграла в фильме «Светлый путь», и эта малюсенькая роль секретарши была даже отмечена прессой. Я говорю Александрову, как будто шучу:
— Давайте мне роль в новой картине. Вы обещали.
Он отвечает:
— Нету ни одной женской роли.
Я говорю:
— Давайте мужскую.
Он отвечает:
— Ее выбросили. Это роль парикмахера гримера.
Все-таки Григорий Васильевич прислал мне сценарий, и я сама написала роль гримерши (вместо гримера-мужчииы). Она говорит Любови Орловой, то есть героине, которую та играла:
— Такие губы теперь не носят!
Даже сегодня можно еще на эту роль улыбнуться. А тогда!
Ах, мое любимое кино! Сколько же барышень там снимается и даже красавиц! А мне так ничего и не удалось сделать. Нет, все-таки надо было выйти замуж за кинорежиссера!..
Вот, мои дорогие зрители, видите, как я жалуюсь. Если бы вы знали, как тяжко ждать. Сколько еще? Жизнь же проходит…
Как только я написала свою челобитную, что мне не дают ролей в кино, сразу раздался телефонный звонок из Ленинграда. Мне предложили принять участие в новой картине. Я, конечно, вместо того, чтобы подумать или сделать вид, что мне это предложение безразлично, начала немедленно соглашаться на все. А это значит: ездить в Ленинград по требованию, быть связанной с партнерами, работающими, занятыми в театре. То есть, например, съемка назначена на 12-е число, вы берете билет и, прервав все дела в Москве, 11-го готовы к отъезду. Поезд — в 23 ч. 55 м. Но в этот же день, в два часа, раздается звонок из Ленинграда, и вам сообщают, что съемка отменяется: кто-то заболел.
Надо срочно сдать билет Это возможно. Но секретаря у меня нет. Надо самой произвести эту операцию. Потом надо возобновить все московские дела, отмененные три дня назад. Едва вы успеваете это сделать, утром на другой день звонок из Ленинграда: надо быть на «Ленфильме» 16-го. Значит, выезжать 15-го. Значит, надо купить билет и ехать скорее, отменив московские дела, даже самые необходимые. Наконец, все это отменено, билет есть, и вы приезжаете в Ленинград 16-го, в восемь часов утра.
Тут вы узнаете, что ваша сцена не будет сниматься сегодня, что актера, с которым вы играете в этой сцене, заняли в Москве в спектакле (это вполне часто бывает — замена спектакля) и что здесь, в Ленинграде, вы свободны.
Я так долго и длинно об этом рассказываю, потому что такие перепады в состоянии действуют на психику, хотя это неправильно: психику надо приспособить к своей работе. И я это сделаю. И если я от этого не помру, то еще напипгу. как я снималась в новой картине.
Картина телевизионная, в ней несколько серий. Меня привлекала идея режиссера Игоря Масленникова сделать фильм о Шерлоке Холмсе.
Мы снимаемся в доме, построенном внутри павильона. Здесь улица, мостовая (отлитые из резины выпуклые булыжники, по которым едут лошади и фиакры). Я живу в доме № 221-б на Бейкер-стрит. Внутри интерьеры начала века. Художник сделал это весьма интересно. Здесь целая квартира — столовая, спальня, деревянные лестницы с балюстрадами. Здесь комнаты мистера Холмса и мистера Ватсона, буфетная. Уют английского быта начала века. Моя роль — это отдельные реплики по всей картине. Мое присутствие тут также необходимо, как часы в столовой млн фигурные медные подсвечники. И я сама ощущаю себя не персонажем, а предметом, неотъемлемой частью этой обстановки.
Камин пылает, Холмс садит в вольтеровском кресле. В углу на полу стоят большие старинные часы, на стенах старые гравюры с видами Лондона, в витринах под стеклом — коллекция бабочек.
Я квартирная хозяйка и экономка Шерлока Холмса. Меня затягивают в корсет в восемь часов утра, так что дышать уже почти нельзя. Но это ерунда, все можно, и будешь дышать всю смену, как миленькая. На мне длинное платье по моде того времени, кожаный широкий пояс с кошелечком на нем и связкой ключей. Парикмахер Люся сделала мне очаровательную прическу. Волосы когда-то блондинки, а теперь седой дамы, легкие и пушистые, уложены очень замысловато.
Съемка еще не началась. Устанавливают свет. Я разгуливаю по своим комнатам, стою на маленьком балкончике, у лесенки, десять ступенек которой ведут в столовую. Невольно любуюсь интерьером своей столовой. Народу в столовой сейчас много, каждый занят своим дедом: рабочий вешает барометр, костюмер затягивает высокую, под горло, жилетку мистеру Ватсону, гример причесывает мистера Холмса, который, не обращая па это внимания, повторяет роль. Ставят мебель. Негромкий говор, вопросы по делу, замечания, просьбы. А над всем этим громкие голоса — указания осветителям:
— Игорь, поверни. Дай задний фон.
— 12-3 включи!
— Выключи «корыто»!
— Нина, второй шевели, дай 1-12.
— Так нельзя! Полосы пойдут по комнате…
Когда от осветительных приборов в комнате становится нечем дышать, я выхожу в маленькую прихожую, где вижу распахнутое окно па улицу и кресло перед ним. И я поддаюсь иллюзии, опускаюсь в кресло у раскрытого окна, чтобы подышать «свежим» воздухом, и тут же вижу установленный за окном огнедышащий «Марс» (осветительный прибор): окно открыто в павильон, а прибор с особым фильтром заливает комнату закатным солнечным светом.
— Рине Васильевне приготовиться!
Я вхожу в столовую:
— Ужасное преступление на Брикстоун Роуд, сэр! — говорю я и кладу на стол свежие газеты…
